Да, господин Аденауэр, у нас никто и не думает строить новые церкви-1

Я учился в Калининградском государственном университете. Очень люблю этот город.
С удовольствием размещу здесь статью моего однокурсника, Маслова Евгения Александровича, кандидата исторических наук, доцента кафедры истории России РГУ им.Канта.
Статья "Да, господин Аденауэр, у нас никто и не думает строить новые церкви". Культурная политика властей и духовные запросы первых калининградцев" была опубликована в сборнике научных трудов «Балтийские исследования. Восточная Пруссия и Калининградская область в XX веке. Выпуск 5», Калининград 2009, стр.69-93 (в Сети я ее не нашел)



Е.А. Маслов

«ДА, ГОСПОДИН АДЕНАУЭР, У НАС НИКТО
И НЕ ДУМАЕТ СТРОИТЬ НОВЫЕ ЦЕРКВИ».
КУЛЬТУРНАЯ ПОЛИТИКА ВЛАСТЕЙ
И ДУХОВНЫЕ ЗАПРОСЫ ПЕРВЫХ КАЛИНИНГРАДЦЕВ

В 1960 г. на сессии Верховного Совета РСФСР председатель Калининградского облисполкома З.Ф. Слайковский произнес пламенную речь, в которой были подведены итоги пятнадцатилетней политики местных властей в сфере духовной культуры. Вот наиболее показательные фрагменты его выступления:
«Недавно в Дюссельдорфе на сборище недобитых гитлеровцев, разжигая реваншистские настроения, Аденауэр (1) заявил, что Кенигсберг и прилегающие к нему земли – это пустыня, мертвая зона, где нет церквей, отсутствует всякая культурная и духовная жизнь. Что же можно сказать по поводу этого выступления старого боннского интригана? Да, пятнадцать лет назад Кѐнигсберг и прилегающие к нему земли действительно представляли собой пустыню, мѐртвую зону. Гитлеровцы оставили после себя до основания разрушенное хозяйство, они закладывали тонны взрывчатки, сотни тысяч фугасок и мин. Все это делалось в соответствии с тактикой ―выжженной пустыни. Руина, груды кирпича и щебня, изрытые траншеями и заросшие бурьяном поля – вот что представляла собой образованная в 1946 году Калининградская область. Но вот по зову партии и правительства в новую советскую область переселились сотни тысяч трудящихся нашей страны… Советские люди принесли с собой новый уклад жизни, возросшие духовные запросы. Да, господин Аденауэр, у нас никто и не думает строить новые церкви. Они просто не нужны. В нашей области живут культурные, по своему мировоззрению нерелигиозные люди. Однако бывшие немецкие церкви сохранились. Мы их не разрушаем. Некоторые из них, как, например, кафедральный собор, даже находятся под охраной государства. Другие, представляющие архитектурную ценность, служат калининградцам как кинотеатры и музей. Духовная жизнь советских людей богата и разнообразна. Сейчас у населения области более ста тысяч радиоприѐмников, свыше ста тысяч зрителей смотрят ежедневно телевизионные передачи Калининграда…».
Далее Слайковский приводил иные статистические факты богатства духовной жизни в области – одна областная филармония, 400 домов культуры, концертных залов и клубов, 28 университетов культуры, 282 библиотеки, 900 кружков художественной самодеятельности, 900 концертов, которые дали прямо в поле агитбригады и пр.(2) Позиция высокого калининградского чиновника вполне понятна. Попытаемся разобраться в том, насколько она соответствовала подлинным духовным запросам жителей области.
Одним из наиболее примечательных процессов социально-демографического развития Калининградской области послевоенной эпохи являлось обратничество. Это понятие обозначало возвращение добровольных мигрантов домой. Широкое распространение в различных переселенческих регионах оно получило после принятия резолюции республиканского совещания начальников переселенческих отделов при облисполкомах от 25 июля 1947 г.(3) Только за 1948–1953 гг. Калининградскую землю покинули 260 174 человек из 510 063 прибывших в область (51%). На протяжении одного 1956 г. в область приехало 61,6 тыс. человек, а выехало 53,9 тыс. человек (87,5%). (4) Обратничество оказалось общенациональным явлением. В случае Сахалина из 135 тыс. человек, прибывших туда в 1950 г., вернулось назад 74 тысячи, а среди 130,7 тыс. пере-селенцев 1953 г. обратников было 115,3 тыс. человек. (5) Среди множества разнообразных причин обратничества решающее значение имели материально-бытовые и духовно-психологические. В региональной историографии отмечалось, что ведущим мотивом переселения в область служили утилитарные соображения – желание избавиться от голода и разрухи на прежнем месте жительства, получить льготы и т.п. Люди хотели верить и верили вербовщикам, живописавшим, какие широкие возможности, открываются перед человеком, если он согласится уехать в бывшую Восточную Пруссию. Реальность не оправдывала ожиданий.
То же было характерно и для других регионов. Бытописатель истории сахалинских переселенцев К. Гапоненко пишет: «Многие представляли себе, что на Сахалине деньги уж если не валяются под ногами, то сыплются сами в карман лишь за то, что человек осчастливил эту землю своим посещением. Когда выяснилось, что их надо зарабатывать, он с отвращением взирал на дикие сопки, черные японские фанзы и распалял себя: ―Да я тут и дня не останусь! Находились тысячи предлогов, чтобы вернуться назад. Самым расхожим был повод, что здесь ему или его жене ―не климат». (6) В Калининградской области сложилась идентичная ситуация – только разруха оказалась большей. Сам Калининград в первые послевоенные годы практически лежал в руинах. В 1954 г. один местный журналист написал: «Мы помним Кѐнигсберг 1945–1946 годов. Разбитые налѐтами английской авиации здания королевского замка и университета, спаленный, сохранивший лишь угрюмые стены кафедральный собор, развалины зданий на улицах, груды щебня на проезжей части дорог. Тусклые огоньки керосиновых лампочек в уцелевших домах. Засыпанные обломками трамвайные пути. Ржавые водопроводные трубы, из которых не бежала голубая струя. Свист ветра в разбитых цехах заводов. Запустение в порту. Сорванные вывески магазинов». (7) Главный архитектор города в 1948–1958 гг. Д. Навалихин приводил в своей диссертации такие цифры: общий жилой фонд Кѐнигсберга до войны составлял около 6 000 тысяч кв. м, из которых на 1.10.1948 г. сохранилось около 1 035 тысяч кв. м (17,25%), из 13 368 кѐнигсбержских зданий было разрушено 8 355, то есть 62,5%. (8) Положение усугублялось тем, что в тресте по переселенческому строительству процветало воровство. Как следствие – горожане и селяне зачастую не имели прочной крыши над головой. (9) Сюда надо добавить крайнюю бедность молодых совхозов и колхозов (создававшихся на базе уничтожавшихся хуторских хозяйств), скудное продуктовое и промтоварное снабжение, сложности с поиском работы по специальности. (10) Невозможность приспособиться к тяжѐлым условиям жизни заставляла людей буквально бежать из области. Причѐм, судя по персональным делам, разбиравшимся на бюро обкома КПСС в 1949–1955 гг., от беспартийных не отставали коммунисты. Самовольный выезд за пределы области и отрыв в связи с этим от парторганизации являлся наиболее распространѐнным проступком коммунистов после утери партбилета, пьянства, «аморалок» и воровства. (11) Нерешѐнность материально-бытовых проблем калининградских переселенцев усугублялась трудностями духовно-психологического порядка. Пройдѐт несколько десятилетий после 1945 г., прежде чем появятся поколения калининградцев, для которых новая российская земля станет родной и близкой – вне зависимости от еѐ прусско-германского прошлого или тех инокультурных знаковых образов, что и по сей день довольно ощутимы в местных архитектуре и скульптуре, в топонимике, графических памятниках и во многом другом.
Время само по себе сблизило людей и землю. Появились молодые поколения калининградцев, российские кладбища стали очень крепким национальным корнем – могилы отцов удерживают надѐжнее любого якоря… По естественным причинам первые переселенцы смотрели на бывшую Восточную Пруссию совершенно иными глазами. Факт юридического закрепления небольшого уголка на побережье Балтики за российской республикой не мешал им воспринимать его в качестве чужбины. Антитеза «свой – чужой» неизменно обостряется в коллективном сознании социальной группы, когда она оказывается в маргинальном состоянии. Калининградские переселенцы являлись типичными маргиналами, причѐм в разных измерениях – хронологическом, пространственном и культурном. Это были люди, уже вышедшие из войны, но ещѐ не приспособившиеся к мирному времени; люди, уже покинувшие малую родину, но ещѐ не прижившиеся на новой; люди, погружѐнные в инокультурное духовное пространство, находившиеся в геополитическом пограничье и не имевшие на этой земле, по их разумению, родных точек опоры. А.И. Рыжова, приехавшая в область 17-летней девушкой, вспоминала: «Здесь надо было родиться, вырасти. Другая психология, иное понимание вечности. В первую очередь это ощущалось при взгляде на места священные – на кирхи, костелы. Наши церкви, храмы добрей как-то, гостеприимней. Строгость и угловатость здешних соборов не соответствует нашему русскому характеру. Я могла любоваться ими как произведениями архитектуры, но не воспринимала в качестве места, где тебя поймут и поддержат. Внешний их облик предупреждал об обратном. Веет от них каким-то холодом и отчуждѐнностью. В дождливую погоду город производил унылое впечатление. Давил узостью улиц, суровостью построек. В такие дни было ощущение временности пребывания и особенно чувствовалось, что мы – чужие здесь». (12) В связи с этими словами московский историк И. Белинцева даѐт весьма ценный культурологический комментарий: «В процессе освоения незнакомого наследия города Кѐнигсберга существенную роль играло архитектурное окружение, совокупность сохранившихся после бомбардировок и артиллерийских обстрелов элементов городского пейзажа. Для вновь приехавших из российской глубинки жителей городская среда Кѐнигсберга-Калининграда несла отпечаток хоть и высокоразвитой, но принципиально чужой по характеру духовной и материальной культуры, к тому же принадлежавшей злейшему, хотя и поверженному врагу. Переселенцами были в основном выходцы из небольших городков и деревень среднерусской полосы, принадлежавшие в силу своего происхождения к низовой художественной культуре с совершенно иными оценочными духовными и материальными установками, нежели их новое окружение». (13)
Лишь немногие среди переселенцев находили в себе силы оставаться оптимистами. Колхозница из Гусевского района А.Ф. Савицкая в 1948 г. успокаивала односельчан: «Ну что носы повесили... Сразу все не даѐтся, обживѐмся, привыкнем и мы. Для русского человека там дом родной, где он сильно да и в мире, дружно живѐт». (14) Преобладало негативное отношение к новой российской земле. Ощущение еѐ чужеродности усиливалось некоторыми другими обстоятельствами – присутствием в первое время здесь немцев и памятью о злодеяниях фашизма, страхом перед войной, которую ожидали повсеместно (не только в СССР, но и в США, Западной Европе), а в Калининградской области и, кстати, на Сахалине особенно сильно. (15) Бывали случаи (в 1955 г.), когда коммунистов исключали из партии с показательной в этом отношении формулировкой: «за нарушение партийной дисциплины, заключающееся в самовольном выезде из области по причине паникерства, вызванного боязнью международных осложнений». (16) Свою роль играли эксклавное положение региона и соответствующий ему пограничный режим. Единственной смежной территорией, которую можно было посетить, и то не без труда, была Литва. Она воспринималась в целом тоже не без отчуждения, несмотря на то, что находилась теперь в составе Советского Союза, имела серьѐзные русско-православные традиции и оказалась ведущим источником духовного окормления православных верующих Калининградской области. Прибалтика и до революции отличалась от великорусских губерний специфичными, почти западноевропейскими, культурой и бытом. В послевоенные годы Литва только встала на путь советизации. Там повсеместно ощущалась печать старорежимности. Многие из местных жителей относились враждебно к советским людям, в том числе и к калининградцам, видели в них оккупантов. М.А. Макаренкова и А.М. Романова вспоминают: «Когда через Литву сюда ехали, нас предупредили: из вагонов не выглядывайте – нас прямо забили камнями, кидали в вагоны. Били по вагонам – как артобстрел. Если останавливались, коров боялись выпустить. Не нравилось им, что на чужую землю мы едем»; «…все мы так или эдак с Литвой были связаны. А они нам иногда говорили: «Почему вы сюда приехали, на чужую землю, эта земля не ваша», – прямо в глаза говорили». (17) Доходило до откровенных провокаций. Так, в 1947 г. в обком партии из Нестеровского района сообщали: «Литовское кулачество ведет среди наших людей разного рода агитацию и пропаганду. Агитация их заключается в следующем. Зачем вы сюда приехали, скоро будет война. Мы ждѐм сюда с часу на час американцев»; «Имеются со стороны Литвы диверсионные акты – была попытка обстрелять авиационную школу, было пущено 3 ракетных снаряда и приготовлено 80 снарядов». (18) Отчуждѐнность в восприятии бывшей Восточной Пруссии в первую очередь возникала у переселенцев, сохранявших национально-культурное самосознание. Особенно у православных верующих, не получивших в наследство храмов своего культа и не имевших возможности опереться на православную традицию своей новой малой родины. Здесь нужно оговориться. На территории калининградской земли до 1945 г. православная Церковь принадлежала к числу малозаметных конфессий. Однако для православного человека крепкой веры прецедент даже единичного совершения православной литургии на какой-либо территории уже свидетельствует об укоренѐнности его Церкви в данной местности. К сожалению, факты существования в довоенной истории новой российской области православных общин, церквей, монашеских обителей и других своих духовных святынь были неведомы не только первым переселенцам, но и, судя по всему, остаются неизвестными большинству современных калининградцев. В религиозном отношении бывшая Восточная Пруссия представлялась прибывшим сюда русским людям инославной – католической и протестантской землѐю.
Без всякого преувеличения можно сказать, что какая-то часть обратников выехала из области именно по религиозным мотивам. На вопрос, сколько их было (пусть даже по самым приблизительным подсчѐтам), отвечать нет смысла. Так же, как и нет возможности выяснить, какое именно количество обратников покинуло регион по материально-бытовым основаниям. Источники здесь безгласны. Хотя в материалах переселенческих органов встречается статистика причин обратных выездов. (19) В такой ситуации тезис о наличии религиозных причин обратничества остается проиллюстрировать примером (одним, но не единственным), который способен документально зафиксировать данный факт, но не свидетельствует о его типичности или исключительности. В двух письмах, написанных одной, видно старческой, рукою в 1948 г., анонимный ходатай обращался к центральным и местным властям с такими простыми, искренними словами:
«Убедительно просим Вас мы жители нового города Калининграда и всей области прислать... Священников Православной Христианской Церкви и дать им разрешение проводить церковное Богослужение... Людей много понаехало со всех областей и есть уезжают храма нет негде услышать слово Божие и исполнить церковные обряды. В этих драгоценнейших школах всегда проповедуют власти строго подчинися. Слушаете своих начальников покоряйтесь им честно трудитесь любите друг друга чужого не берите. За невыполнение всего этого большой грех от Бога и он строго накажет за беззаконие ибо уже развелось воровство которо не будет развиваться... люди будут рады вами и благодарить вас и ещѐ больше поедут чем укреплять прифронтовую область ждѐм открытие храмов скоро праздник Пасхи храма нет». (20)
Те из переселенцев, кто всѐ же решался оставаться, стремились обустроить молодую российскую область, приспособить еѐ к традициям, обычаям, бытовому укладу новых насельников. На обыденном уровне остро осознавалась задача социокультурной русификации земли. Упоминавшаяся А.И. Рыжова по этому поводу сказала так: «Не видела я таких зелѐных городов. Мне тогда показалось, что это символ. Молодая зелень – это возрождение. Я почувствовала, что должна что-то сделать для этого наверняка прекрасного города. Чтоб гармония была. Да я тогда слишком молода была и верила, что эту ЗЕМЛЮ НАДО РУССКОЙ СДЕЛАТЬ (выделено автором). В общем-то, как и все тогда». (21)
Православные верующие в качестве национальной опоры в Калининградской области желали видеть храмы. О чѐм, например, весьма наглядно свидетельствуют некоторые цитаты из писем переселенца А.И. Орешникова Патриарху Алексию I и в Совет по делам Русской православной церкви при Совете Министров СССР (1948 г.): «Приехав из Саратова к дочери на жительство, решил как-нибудь помочь русскому народу...», «Храма православного нет ни одного во всей области на далекое пространство, вплоть до Литвы, имеющей большой процент католических и протестантских костелов... что составляет для здесь живущих, поселившихся в этом крае людей Русских Православных, горячих Патриотов своей любимой Родины Русской, большие трудности... Здесь поселились и семьи погибших здесь защитников Родины, которым так желательно иметь православный храм... и этот небольшой Русский Православный Храм будет, хотя бы как малая частица, оплотом здесь Русского Православия...», «просим Ваше Святейшество поддержать наше ходатайство... на разрешение открытия здесь этого небольшого храма, чтобы возносить в нем наши молитвы ко Господу за Вас за Ваше здравие и благоденствие, за нашего мудрого Великого Вождя и Властей, за могучее славное Русское воинство наше и за весь православный Русский народ. Так как Св. Православная Церковь имеющая, кроме своих моральных... свойств, есть и источник духовной силы Православного Русского народа, источник могучего духа в нем, духа патриотизма и любви к Родине, с которыми всегда выходила победительницей во всех нападающих на нее бедствий войны, наша могучая Русская страна». (22)
Трудности в социокультурной и социально-психологической адаптации первых переселенцев, как и порождѐнное ими обратничество, разумеется, не могли остаться без внимания советских и партийных руководителей. Власть пыталась решить эти проблемы. В первую очередь оказывалось административно-правовое противодействие «дезертирству из области» и предпринимались меры по улучшению материально-бытовых условий жизни переселенцев. Лицам, самовольно выбывшим из области, предъявлялись иски на взыскание денежных средств, затраченных государством на их переселение. (23) Наказывались руководители, не принимавшие должных мер для устройства колхозников и рабочих. (24) По вопросам качества приѐма переселенцев проводились специальные совещания самого различного уровня, создавались многочисленные комиссии, принимались жѐсткие постановления и т. п. (25) Особое значение придавалось пропаганде социалистической сознательности и стоического отношения ко всем «временным» неурядицам послевоенной поры.
Проблема чуждости духовного наследия земли тоже находила понимание у руководства области. Секретарь обкома по пропаганде и агитации И.П. Трифонов на одном из первых собраний областного партийного актива (27 сентября 1947 г.) говорил: «Область наша образована на землях бывшего Прусского государства, которое продолжительное время было гнездом самой чѐрной реакции, плацдармом разбойнических набегов германских империалистов... где каждый камень, каждый хутор стреляли в нашу сторону, где каждый город, каждое село, каждый дом сохраняли следы звериного немецкого индивидуализма... население еѐ состоит из переселенцев, прибывших сюда со всех концов советской земли, людей с различным культурным и политическим уровнем, с самыми разными привычками, обычаями, традициями. Для того чтобы этих людей объединить... нужна повседневная, кропотливая воспитательная работа». (26) Спустя шесть лет о важности социокультурной работы для более прочного закрепления в области переселенцев писали Н.С. Хрущѐву первый секретарь калининградского обкома В.Е. Чернышев и председатель калининградского облисполкома З.Ф. Слайковский. (27) В общем, понимание было. Что же делалось?
В первую очередь решались три задачи, в которых переплелись и созидательный, и разрушительный заряды: культурное строительство, создание новой истории края и борьба с наследием германской культуры. Программа культурного строительства была типовой для советской эпохи и предполагала создание и организацию деятельности учреждений науки, образования и здравоохранения, театров, концертных площадок, музеев, домов творчества и культуры, парков культуры и отдыха, лекционных бюро, кинотеатров, библиотек и книготорговой сети, радио, прессы, организаций физической культуры и спорта, стадионов, спортивных залов и т. п. (28) Реализация этой программы вызвала много осложнений, но необходимых количественных показателей удалось достичь. (29) Они были главными, как и везде в Стране Советов. «К примеру, сам факт применения радио был... важнее, чем содержание его программы. Масса публикаций значила больше, чем ориентация на читателя». (30) «Тоннажность» культурного строительства в области прекрасно иллюстрируется материалами фонда обкома партии в ГАНИКО. (31) Отчѐты по вопросам культуры послевоенного десятилетия напоминают доклады о темпах работ на ударной стройке, мало отличающиеся, даже структурно, от отчетов по социально-экономическому развитию региона. Одно слово – строительство – говорит само за себя. В Калининградской области цифрам введенных в строй культурных объектов придавалось особое значение еще и потому, что они не восстанавливались, а создавались на пустом (в смысле культурной преемственности) месте. Качество, содержание деятельности учреждений культуры почти ничем не выделялось на общесоюзном фоне. Те же социалистические ориентиры, тот же идеологический контроль партии, такие же кампанейщина и формализм. Немногие отличия определялись спецификой историко-культурного наследия.
Калининградская область была лишена своей истории края. Еѐ создали и весьма эффективно вложили в сознание переселенцев. Прошлое территории области делилось на три неравных периода: прусский, германский и советский. Каждый из них трактовался на основе известного принципа М.Н. Покровского «История – это политика, опрокинутая в прошлое». В то время, когда в публичных лекциях, читавшихся для московской аудитории, некоторые авторы сильно не грешили против исторической объективности и относили пруссов к литовским племенам (правильнее, всѐ же, – к западно-балтским) (32), пропагандисты в Калининградской области единодушно называли пруссов славянами. (33) Замысел этой ревизии лаконично раскрывает название одной из радиопередач – «Древняя славянская земля возвращена законным хозяевам». (34) Переселенцам хотели дать национальные точки опоры. Доходило до курьѐзов. Депутат калининградского горсовета товарищ Харьков на вопрос «Почему город Калининград называется родным городом?» ответил: «Потому родным, что он стоит на Славянской земле и в древности был истинно Славянским городом». (35) (Кѐнигсберг не только славянским, но и прусским никогда не был, если его прообразом не считать древнее селение Твангсте.) Представления о славянской принадлежности пруссов вольно или невольно были вынуждены поддерживать серьѐзные ученые. Так, начальник Калининградской археологической экспедиции Ф.Д. Гуревич в газете «Калининградская правда» прусские древности квалифицировала в качестве славянских. (36) О работе этой же экспедиции в следующем году центральная областная газета напечатала ещѐ одну статью с показательным заголовком – «Раскопки городища древних славян». (37) Фрида Гуревич вряд ли могла публично, тем более в калининградской прессе, высказаться иначе. На международных конференциях периода Второй мировой войны территорию бывшей Восточной Пруссии называл древнеславянской сам Сталин. Его точка зрения была отражена и в статье о Калининградской области в Большой советской энциклопедии. (38) Следует заметить, что воззрения Сталина по этому вопросу определялись не только политической необходимостью. Они имели историографическую основу, правда, устаревшую. В середине XVIII в. М.В. Ломоносов, в соответствии с распространѐнным представлением того времени, относил пруссов к западнославянским племенам. (39) Кстати, по наблюдениям современных археологов, западные балты, конечно же, не славяне, но их этногенез теснейшим образом связан со становлением отдельных славянских племенных союзов, в частности, мазовшан и кривичей. (40) Если же учесть, что балтские народы (литовцы и латыши) входили в состав советской национальной общности, то идеологема о родных корнях калининградской земли вовсе не являлась антинаучной. Более того, при желании советские пропагандисты могли бы эффективнее использовать антинорманское наследие Ломоносова – вывести название своего отечества и народа с берегов Балтики. До сих пор одной из рабочих гипотез происхождения имени пруссов является концепция Т. Нарбута (начало XIX в.), согласно которой они получили свой этноним от правого рукава Немана – Русс. (41) Отсюда оставался один шаг до более впечатляющей идеологемы: славяне-пруссы → прусский / русский князь Рюрик → Русь-Россия → калининградская земля – колыбель российской государственности. Мешало одно обстоятельство: советскими историками того времени Рюрик признавался вымыслом летописцев… Практически сразу после смерти Сталина заявления о славянском прошлом края пропали из публичной риторики. Пруссам же в новом томе Большой Советской энциклопедии, а также в других изданиях «вернули» их родной язык и культуру. (42)
Германский период прошлого калининградской земли (с XIII в.) рисовался агитаторами и пропагандистами главным образом мрачными красками. Вроде тех, которые использовал товарищ Трифонов в своем выступлении, цитированном немногим выше. Не упускалась из виду даже такая деталь, что выходцем из Кѐнигсберга и профессором Альбертины был «известный фальсификатор отечественной истории» – один из основоположников норманской концепции происхождения Руси Г.З. Байер. (43) В светлых тонах освещались лишь выборочные эпизоды присутствия русской армии на территории Восточной Пруссии – борьба с Тевтонским орденом, Семилетняя война, антинаполеоновские кампании. О событиях Первой мировой, а тем более Гражданской войны, о русских эмигрантах Кѐнигсберга предпочитали не упоминать. К слову сказать – нынешние историки-профессионалы тоже не особо жалуют эти аспекты калининградского краеведения. Пробел как могут восполняют любители, особенно протоиерей Георгий Бирюков, собравший внушительную подборку малоизвестных калининградским специалистам фактов. (44) Разумеется, переселенцам легче не жилось при мысли о том, что раньше здесь «каждый камень, каждый хутор стреляли в нашу сторону», но тем радужнее должен был восприниматься третий период истории калининградского края. Его начинали с момента вступления Красной армии в прусские земли и окрашивали в цвета героики, патриотизма и больших надежд на счастливое будущее новой советской области.
Своеобразным продолжением исторической пропаганды стала борьба с наследием германской культуры. На первом этапе удару подверглась топонимика бывшей Восточной Пруссии. За короткий срок, с середины 1946 г. до конца 1947 г., прошла кампания переименований названий населѐнных пунктов, улиц, площадей и других географических объектов. (45) Кампания не стала тотальной и варварской, поскольку небольшая часть прежних названий, в основном гидронимы, сохранилась, а некоторые новые придумали по созвучию с немецкими (Domnau – Домново, Kastanienallee – Каштановая аллея и др.). (46) Появление родных названий на карте области получило искреннее и единодушное одобрение переселенцев. Вряд ли были лукавыми и навязанными сверху, к примеру, такие слова: «Мы приветствуем присвоение русского наименования главному городу области, где ещѐ в древности жили славянские племена, городу, комендантом которого был ещѐ отец великого русского полководца Суворова». (47) В этой связи хотелось отметить вдумчивое наблюдение И. Белинцевой: «Культурная значимость этого, казалось бы, сугубо практического шага, – переименования незнакомых, невнятных, ничего не говорящих культурному сознанию нового населения названий, очень существенна. Известно, что смена имени, наделение некоего предмета или понятия новым обозначением служит знаком его окончательного присвоения». (48)

см. окончание